Ашик-Кериб. Записал и перевел Михаил Юрьевич Лермонтов
– Возьми ты это блюдо, – говорит она, – и в какой бы ты город ни приехал, выставь это блюдо в своей лавке и объяви везде, что тот, кто признается моему блюду хозяином и докажет это, получит его и вдобавок вес его золотом.
Отправился купец, везде исполнял поручение Магуль-Мегери, но никто не признался хозяином золотому блюду. Уж он продал почти все свои товары и приехал с остальными в Халаф. Объявил он везде поручение Магуль-Мегери. Услыхав это, Ашик-Кериб прибегает в караван-сарай (постоялый и торговый двор на Востоке. – Ред.): и видит золотое блюдо в лавке тифлизского купца.
– Это мое! – сказал он, схватив его рукою.
– Точно, твоё, – сказал купец, – я узнал тебя, Ашик-Кериб. Ступай же скорее в Тифлиз, твоя Магуль-Мегери велела тебе сказать, что срок истекает, и если ты не будешь в назначенный день, то она выйдет за другого.
В отчаянии Ашик-Кериб схватил себя за голову: оставалось только три дня до рокового часа. Однако он сел на коня, взял с собой суму с золотыми монетами – и поскакал, не жалея коня. Наконец измученный бегун упал бездыханный на Арзинган горе, что между Арзиньяном и Арзерумом. Что ему было делать: от Арзиньяна до Тифлиза два месяца езды, а оставалось только два дня.
– Аллах всемогущий! – воскликнул он.- Если ты уж мне не поможешь, то мне нечего на земле делать!
И хочет он броситься с высокого утеса. Вдруг видит внизу человека на белом коне и слышит громкий голос:
– Оглан (юноша. – Ред.), что ты хочешь делать?
– Хочу умереть, – отвечал Ашик.
– Слезай же сюда, если так, я тебя убью.
Ашик спустился кое-как с утеса.
– Ступай за мною, – сказал громко всадник.
– Как я могу за тобою следовать, – отвечал Ашик, – конь твой летит, как ветер, а я отягощен сумою.
– Правда. Повесь же суму свою на седло мое и следуй.
Отстал Ашик-Кериб, как ни старался бежать.
– Что ж ты отстаешь? – спросил всадник.
– Как же я могу следовать за тобою, твой конь быстрее мысли, а я уж измучен.
– Правда; садись же сзади на коня моего и говори всю правду: куда тебе нужно ехать?
– Хоть бы в Арзерум поспеть нынче, – отвечал Ашик.
– Закрой же глаза.
Он закрыл.
– Теперь открой.
Смотрит Ашик: перед ним белеют стены и блещут минареты Арзерума.
– Виноват, Ага, – сказал Ашик, – я ошибся, я хотел сказать, что мне надо в Карс.
– То-то же, – отвечал всадник , – я предупредил тебя, чтоб ты говорил мне сущую правду. Закрой же опять глаза… Теперь открой.
Ашик себе не верит в то, что это Карс. Он упал на колени и сказал:
– Виноват, Ага, трижды виноват твой слуга Ашик-Кериб; но ты сам знаешь, что если человек решился лгать с утра, то должен лгать до конца дня: мне по-настоящему надо в Тифлиз.
– Экой ты неверный! – сказал сердито всадник. – Но нечего делать, прощаю тебя: закрой же глаза. Теперь открой, – прибавил он по прошествии минуты.
Ашик вскрикнул от радости: они были у ворот Тифлиза. Принеся искреннюю свою благодарность и взяв свою суму с седла, Ашик-Кериб сказал всаднику:
– Ага, конечно, благодеяние твое велико, но сделай еще больше; если я теперь буду рассказывать, что в один день поспел из Арзиньяна в Тифлиз, мне никто не поверит; дай мне какое-нибудь доказательство.
– Наклонись, – сказал тот, улыбнувшись, – и возьми из-под копыта коня комок земли и положи его за пазуху; и тогда, если не станут верить истине слов твоих, то вели привести к себе слепую, которая семь лет уж в этом положении, помажь ей глаза – и она увидит.
Ашик взял кусок земли из-под копыта белого коня, но только он поднял голову – всадник и конь исчезли. Тогда он убедился в душе, что его покровитель был не кто иной, как Хадерилиаз (святой Георгий. – Ред.).
Только поздно вечером Ашик-Кериб отыскал дом свой. Стучит он в двери дрожащею рукою, говоря:
– Ана, ана (мать), отвори: я божий гость; и холоден и голоден; прошу, ради странствующего твоего сына, впусти меня.
Слабый голос старухи отвечал ему:
– Для ночлега путников есть дома богатых и сильных; есть теперь в городе свадьба – ступай туда! Там можешь провести ночь в удовольствии.
– Ана, – отвечал он, – я здесь никого знакомых не имею и потому повторяю мою просьбу: ради странствующего твоего сына, впусти меня!
Тогда сестра его говорит матери:
– Мать, я встану и отворю ему двери.
– Негодная! – отвечала старуха. – Ты рада принимать молодых людей и угощать их, потому что вот уже семь лет, как я от слез потеряла зрение.
Но дочь, не внимая ее упрекам, встала, отперла двери и впустила Ашик-Кериба. Сказав обычное приветствие, он сел и с тайным волнением стал осматриваться. И видит он, на стене висит, в пыльном чехле, его сладкозвучная сааз. И стал он спрашивать у матери:
– Что висит у тебя на стене?
– Любопытный ты гость, – отвечала она, – будет и того, что тебе дадут кусок хлеба и завтра отпустят тебя с богом.
– Я уж сказал тебе, – возразил он, – что ты – моя родная мать, а это сестра моя, и потому прошу объяснить мне, что это висит на стене?
– Это сааз, сааз, – отвечала старуха сердито, не веря ему.
– А что значит сааз?
– Сааз то значит, что на ней играют и поют песни.
И просит Ашик-Кериб, чтобы она позволила сестре снять сааз и показать ему.
– Нельзя, – отвечала старуха, – это сааз моего несчастного сына; вот уже семь лет она висит на стене, и ничья живая рука до нее не дотрагивалась.
Но сестра его встала, сняла со стены сааз и отдала ему. Тогда он поднял глаза к небу и сотворил такую молитву: