Былины: Михайло Данилович

Как во славном-то во городе во Киеве,
У ласкова князя у Владимира
Заводилось пированьице, почестен пир.

А и все на пиру да напивалися,
А и все на честном да приедалися,
Да и все на честном ведь прирасхвастались:
А иной же-то хвастал широки́м двором,
А другой-от-то хвастал золотой казной ,
А другой-от-то хвастал добры́м конем,
Да другой-то хвастал силою могучею;
Только глупой-от ведь хвастал молодой женой.

И сидит мо́лодец, да он не пьет, не ест,
А не пьет да он не ест, да он не кушает,
И ничем же мо́лодец да ведь не хвастает,
И повесил молоде́ц да буйну голову —
Еще на́ имя Данила свет Игнатьевич.

Еще это князь Владимиру не показалося.
По середу кирпичному он запохаживал,
Да он белыма руками заразваживал,
Да он желтыма кудрями запотряхивал:
— А что же ты, Данилушка Игнатьевич,
А не пьешь, да ты не ешь, да ты не кушаешь,
И ничем же ты, Данило, ведь не хвастаешь?

Тогда стал тут Данило на резвы́ ноги,
Тогда кланялся Владимиру до сырой земли:
— Еще чем мне-ка, Владимир-князь, ведь хвастати?
Ни двора-то у меня широ́кого не было,
Золотой у меня казны ведь не случилося,
А и сила-та была ведь во мне ровная.
Ведь служил я у тебя да пятьдесят годов,
Да убил я тебе ведь пятьдесят царёв,
А мелкой силы убил — да той и смету нет.
Теперь отроду мне стало девяносто лет¹:
Ты спусти-тко, спусти, Владимир, в монастырь прече́стные
Да во те ли спусти во кельи низкие,
Да спасти мне-ка, спасти да душу грешную!

А ответ держал Владимир-князь:
— Ой, нельзя, нельзя спустить тебя, Данилушко:
Еще не́кому делать ведь защиты всему Киеву.

И во вто́рой раз просил Данилушко Игнатьевич:
— Да спусти же ты, Владимир, в монастырь пречестные,
Да во те-то ты спусти во кельи низкие,
Да спасти мне-ка, спасти да душу грешную! —
Говорил же тут Данило да Игнатьевич:
— А и будет те ограда белокаменной,
Да и будет те защита всему Киеву:
Есть ведь у меня да сын Михайлушко.

И тогда́ пустил его Владимир в монастырь прече́стные,
Да во ты́и-то спустил во кельи низкие.

А узнали тут как те цари неверные,
Что во Киеве богатыри ушли в мона́стыри².
Приходит тогда́ туда неверный царь,
Приносил ведь он книгу настольную³,
Еще требует, собака, поединщины.

Выходил Владимир-князь да на высоко крыльцо,
Да смотрел Владимир-князь да во все стороны:
У собаки ведь силы-то в чистом поли
Будто облако ходячее нагонено.
И тогда́ Владимир-князь зачал почестен пир,
Что на всех князей, на всех бояр,
Да на всех полени́ц-то удалыих,
Еще на весь-то народ да православныий.

Дак и все ведь на пиру-то напивалися,
Да и все ведь на честном да наедалися.
Говорил тогда Владимир-князь в перво́й нако́н:
— Уж вы ой еси, князи мои, бо́яра,
Да вы ой еси, поленицы да удалые,
Еще весь-то вы народ да православныий!
А и кто бы то ведь съездил да в чисто́ поле,
Да пересчи́тывать силы́ неве́рные?
А и в ту́ пору было, в то время́ —
Большой ведь хоронится за среднего,
Еще сре́дний-от хоронится за младшего,
А от младшого Владимиру ответу нет.

Говорил же ведь Владимир во второй након,
Да и говорил ведь он и во третий након.
А и в ту́ю пору́ было, во то время
Выходил тут доро́дный добрый мо́лодец
Из-за того стола ведь белодубова,
Еще на́ имя Михайло да Данилович.
Понизёшенько он Владимиру поклоняется
Помалёшеньку ко Владимиру подвигается:
—Ты пусти-тко, спусти, Владимир-князь, в чисто́ поле,
Пересчитывать-то ведь силы́ неверные.

А ответ таков держал ему Владимир-князь:
— Ой же ты, Михайло да Данилович,
А и ростом-то ведь ты же есть малешенек,
Да и разумом-то ты же есть глупёшенек;
Тебе от роду, Михайло, те двенадцать лет,
Потеряшь ты, брат  Михайло, свою голову.

А и то ведь Михайлу да не показалося,
Еще скоро он пошел по се́реды кирпичные,
Широко отворял он двери на́ пяту,
Запирал он ты́и двери крепко-накрепко,
А двери-то на щепочки все рассыпа́лися,
Да и двери-то ведь те да покололися,
И вся эта палата зашаталася,
Да едва эта палата не разрушилась.
Еще скоро он пошел да на широкой двор,
Да скорее того пошел он к сво́ей матери.
Да седлал, да он уздал да лошадь добрую,
И поехал наш Михайло во чисто́ поле,
В чисто́ поле поехал, он раздумался,
Что я не съездил к свооему родителю,
Да не взял от его благословленья-то да полного.

Поворачивал добра́ коня ко мона́стырю пречѐстному,
Да ко тем ли да ко кельям низкиим,
А в ту́ю пору мать сыра́ земля да зазыбалася,
Старо старчище Данилище засовалося:
— А не мой ли ведь приехал да Михайлушко?
А куда, Михайло, едешь, куда путь держи́шь?
— Еду ведь я, ба́чка, да во чисто́ поле,
Пересчитывать-то ведь силы неверные.

Ответ держал старо старчище Данилище:
— Этая-то должность не твоя бы есть.
Не пустил бы я тебя да во чисто́ поле.
И тая заповедь положена тяжелая,
Да и застава положена великая⁴.
Тебе от роду, Михайло, те двенадцать лет;
Да потеряешь ты, Михайло, свою голову!

А и то ведь как Михайле да не показалося.
Скоро поворачивал добра́ коня в чисто́ поле;
И рыкал то старо старчище Данилище гласом громкиим:
— Стой-ко ты, Михайло, да удержи коня,
Да возьми-тко от меня благословленье полное.
А поедешь ты, Михайло, во́ чисто́ поле,
Выедешь ты на шеломя́ на окатисто,
А по-русскому, на гору да на высокую,
Да кричи-тко ты, Михайло, во́ всю голову,
Еще требуй-ко ты Бурушка косматого:
— Ай, который же служил ты мойму батюшки,
Послужи-тко ты теперь сыну Михайлушке!

Прибежит тут конь да ведь косматыи,
Стои́т он на горе да на высокия.
Да отмерь-ко ты, Михайлушко, как пять локоть⁵,
И копай-ко ты, Михайло, мать сыру землю́,
Да во сторону копай да ты во восточную:
А и тут сбруя да ведь богатырская.

Тогда выехал Михайло на шеломя́ окатисто,
Да крычал Михайло во всю голову,
Еще требовал он Бурушка косматого:
— Ай, который же служил ты мойму батюшке,
Послужи-тко ты теперь сыну́ Михайлушке!

Да отмерял тут Михайло как ведь пять локоть,
Да во сторону копал да он во восточную,
И копал Михайло да мать сыру землю́,
Находил он тут всю сбрую богатырскую,
И тогда уж он поехал во чисто поле.
Забренчала его палица боевая,
Засвистела его сабля, сабля вострая.

Выходило старо старчище Данилище на зеленый луг,
Да просил он спаса с богородицей:
— Ты, спаса всемилослива богородица!
Да прими-тко ты моленье пустынное,
Да прими-тко ты моленье скоро-на́-скоро,
Помоги-тко ты сыну Михайлушке:
Исполнят он все да дела добрые,
Еще делат он защиту всему Киеву.

Только в тую было пору, в то время
Доброй конь у Михайла прове́щился:
— Бей-ко ты, Михайло, силу с крайчику,
Не заезжай-кося, Михайло, в силу в ма́тицу⁶;
А и копают тут уланове⁷ три погреба,
А три погреба копают тут глубокие,
И становят тут у погреб копья острые,
Еще первой-от я погреб так пере́скочу,
Ведь и дру́гой-от я погреб да пере́скочу,
А третьего мне-ка погреба не пере́скочить.

И бьет Михайло тут коня по тучны́м бедрам:
— Ах ты конь, мой конь, травяной мешок!
Не хочешь ты послужить мне-ка времени малого!

Да нача́л коня приправливать во силу да в матицу:
Пе́рвой-то погре́б его конь пере́скочил,
Да и дру́гой-от он погреб ведь пере́скочил,
А третьего-то он погреба не пере́скочил —
И упал ногами он да задними,
Уронил Михайла он в глубок погре́б,
Только не́ пал тот на копья вострые.

Набиралися уланове поганые,
Да вязали ведь его за руки белые,
Да теми петля́ми ведь шелко́выми,
И ковали, ковали да во железа тяжелые,
Ведь резвы́ ноги́ ковали Михайловы,
И повели-то его ко царищу ко Уланищу.

Только молится Михайло спасу с богородицей:
— Ты не дай-кося меня поганым на пору́ганье,
Буду я служить да с веку до́ веку
Да за ту́ю я за веру за крещеную,
Да за церкви я служить буду за божие!

А тогда ведь у Михайлы вдвое-втрое силы прибыло,
Разорвал он петли-то шелковые,
Да сломал железа он тяжелые,
Ухватил он ведь о́слядь тележную,
Да и почал ведь он о́слядью помахивать.
Как вперед-то он махнет — так ту́т-то улица,
А назад-то отмахнет — так переулочек.

И узнала тут его конь-лошадь добрая,
Прибегала со всей со сбруей богатырскою,
И садился тут Михайло на добра́ коня,
Заводил он силы пересчитывать,
Пересчитывать тут силы с крайчику,
Да полонить те силы тут да с края на́ край.
И поехал он к царищу ко Уланищу,
И отсек царищу он да буйну голову,
Положил он ту́ю голову на ко́пье вострое,
Сам он голове-то удивляется:
— Ведь ушища-та у царища — будто блю́дища,
А глазища-та у царища — быдто чаши пи́вные,
А носище-то у царища — быдто палица боевая.

Да и едет тогда Михайло по чисту́ полю́.
И ходит тут-то старо старчище Данилище
Да со той ли со клюкою со железною,
Еще тая-та клюка да сорока пудов,
А старик-от сам ведь приговаривал:
— Ой же вы еси, уланове поганые,
А убили у меня вы сына Михайлушка!

Тут приехал сам Михайло близ его,
Да крычал ему он гласом громкиим:
— Что ты еще, старой, тут-то делаешь?

А ответ держал старо старчище Данильшо:
— Ой же ты, улановин поганыя,
Да подвинься-ко сюда, да ко мне старому,
Так рассеку я тя клюкой и с конем на́двое!

А скрычал Михайло гласом громкиим,
Еще громкиим он гласом, да ребячиим:
— Стой-кося ты, монах, да удержи коня,
Приздыни-тко ты свой колпак шелко́выя⁸,
Тогда да увидишь, кого надобно.

Приздынул монах колпак шелковыя,
Подъезжал тогда Михайло близ его,
Тут во-первых опознал своего Бурушка,
Во-вторых, опознал сына Михайлушка:
— Ты куда, Михайло, едешь, куда путь держи́шь?

— Еду я, бачко, ведь во Киев-град.
Был же я ведь, бачко, во несчастии:
Пересчитывал я силы ведь поганые,
В глубоки́ погреба ездил — убит не бы́л:
Видно ваши-ты молитвы да пустынные
Ведь последовали к спасу многомилосливу!
Да поди-тко ты, бачко, во мона́стырь прече́стные,
Да моли-тко ты, моли бога по-прежному,
А сам-от я поеду ведь во Киев-град.

Да во Киев град заехал не воротами —
Чере́з стену́ заехал он городо́вую,
Через башню он заехал наугольную,
И вязал коня к кольцу он золочёному.

Выходил тогда Владимир со Апраксией,
И дивилися голове-то тут улановой.

Так тогда уж вот завелся там почестен пир,
Что на всех князей пир, на бо́яр-то ведь,
Да на все и полени́ц-то удалыих.