Витя Малеев в школе и дома. Повесть Николая Носова

– Как это – докладывай? – притворился я, будто не понимаю.

– Ну говори, о чем хочешь сказать.

– О чем же я хочу сказать? Ни о чем я не хочу сказать, – стал я выкручиваться, а сам уже чувствую, что сейчас же обо всем расскажу, и рад, что мама сама об этом заговорила, так как легче сказать, когда тебя спрашивают, чем когда не спрашивают вовсе.

– Будто я не вижу, что ты о чем-то хочешь сказать! Ты уже три дня ходишь как в воду опущенный и воображаешь, что никто этого не замечает. Ну, говори, говори! Все равно ведь скажешь. Что-нибудь в школе случилось?

– Нет, не в школе, – говорю. – Да нет, – говорю, в школе.

– Что, опять небось получил двойку?

– Ничего я не получил.

– Что же с тобой случилось?

– Да это не со мной вовсе. Со мной ничего не случилось.

– С кем же?

– Ну, с Шишкиным.

– А с ним что же?

– Да не хочет учиться.

– Как – не хочет?

– Ну, не хочет, и все!

Тут я увидел, что проговорился, и подумал: «Батюшки, что же я делаю? А вдруг мама завтра же пойдет в школу и скажет учительнице!»

– Что же, Шишкин уроков не делает? – спросила мама. – Двойки получает?

Я увидел, что не совсем еще проговорился, и сказал;

– Не делает. По русскому у него двойка. Совсем не хочет по русскому учиться. У него с третьего класса запущено.

– Как же он в четвертый-то класс перешел?

– Ну, не знаю, – говорю. – Он к нам из другой школы перевелся. В третьем классе у нас не учился.

– Почему же учительница не обратит на него внимания? Его подтянуть надо.

– Так он, – говорю, – хитрый, как лисица! Что на дом задано, спишет, а когда в классе диктант или сочинение, не придет вовсе.

– А ты бы занялся с ним. Ведь думаешь о товарище, огорчаешься из-за него, а помочь не хочешь.

– Поможешь, – говорю, – ему, когда он сам не хочет заниматься!

– Ну, ты растолкуй ему, что учиться надо, подействуй на него. Ты вот сумел взяться за дело сам, а ему помощь нужна. Попадется ему хороший товарищ, и он выправится, и из него настоящий человек выйдет.

– Разве я ему плохой товарищ? – говорю я.

– Значит, не плохой, если думаешь о нем.

Мне стало очень стыдно, что я не сказал маме всей правды, поэтому я поскорей оделся и пошел к Шишкину, чтоб поговорить с ним как следует.

Странное дело! Почему-то именно в эти дни я по-настоящему подружил с Шишкиным и по целым дням думал о нем. Шишкин тоже изо всех сил привязался ко мне. Он скучал по школьным товарищам и говорил, что теперь, кроме меня, у него никого не осталось.

Когда я пришел, Костя, его мама и тетя Зина сидели за столом и пили чай. Над столом горела электрическая лампочка под большим голубым абажуром, и от этого абажура вокруг было как-то сумрачно, как бывает летним вечером, когда солнышко уже зашло, но на дворе еще не совсем стемнело. Все очень обрадовались моему приходу. Меня тоже усадили за стол и стали угощать чаем с баранками. Костина мама и тетя Зина принялись расспрашивать меня о моей маме, о папе, о том, где он работает и что делает. Костя молча слушал наш разговор. Он опустил в стакан с чаем половину баранки. Баранка постепенно разбухала в стакане и становилась все толще и толще. Наконец она раздулась почти во весь стакан, а Костя о чем-то задумался и как будто совсем позабыл о ней.

– О чем это ты там задумался? – спросила его мама.

– Так просто. Я думаю о моем папе. Расскажи о нем что-нибудь.

– Что же рассказывать? Я тебе уже все рассказала.

– Ну, ты еще расскажи.

– Вот любит, чтоб ему об отце рассказывали, а сам ведь и не помнит его, – сказала тетя Зина.

– Нет, я помню.

– Что же ты можешь помнить? Ты был грудным младенцем, когда началась война и твой папа ушел на фронт.

– Вот помню, – упрямо повторил Шишкин. – Я помню: я лежал в своей кроватке, а папа подошел, взял меня на руки, поднял и поцеловал.

– Не можешь ты этого помнить, – ответила тетя Зина. – Тебе тогда три недели от роду было.

– Нет. Папа ведь приходил с войны, когда мне уже год был.

– Ну, тогда он забежал на минутку домой, когда его часть проходила через наш город. Тебе про это мама рассказывала.

– Нет, я сам помню, – обиженно сказал Костя. – Я спал, потом проснулся, а папа взял меня на руки и поцеловал, а шинель у него была такая шершавая и колючая. Потом он ушел, и я больше ничего не помню.

– Ребенок не может помнить, что с ним в год было, – сказала тетя Зина.

– А я помню, – чуть ли не со слезами на глазах сказал Костя. – Правда, мама, я помню? Вот пусть мама скажет!

– Помнишь, помнишь! – успокоила его мама. – Уж если ты запомнил, что шинель была колючая, значит, все хорошо помнишь.

– Конечно, – сказал Шишкин. – Шинель была колючая, и я помню и никогда не забуду, потому что это был мой папа, который на войне погиб.

Шишкин весь вечер был какой-то задумчивый. Я так и не поговорил с ним, о чем хотел, и скоро ушел домой.

В эту ночь я долго не мог заснуть, все думал о Шишкине. Как было бы хорошо, если бы он учился исправно, ничего бы такого с ним не произошло! Вот я, например: я ведь тоже неважно учился, а потом взял себя в руки и добился чего хотел. Все-таки мне было, конечно, легче, чем Шишкину: у меня есть отец. Я всегда люблю брать с него пример. Я вижу, как он добивается чего-нибудь по своей работе, и тоже хочу быть таким, как он. А у Шишкина отца нет. Он погиб на войне, когда Костя был совсем маленьким. Мне очень хотелось помочь Косте, и я стал думать, что если бы начать с ним как следует заниматься, то он может выправиться по русскому языку, и тогда учеба у него пойдет успешно.

Я размечтался об этом и решил, что буду заниматься с ним каждый день, но тут же вспомнил, что о занятиях нечего и мечтать, пока он не вернется в школу. Я принялся думать, как бы уговорить его, но мне стало понятно, что уговоры тут не помогут, так как Костя слабохарактерный и теперь уже не решится признаться матери.

Мне стало ясно, что с Костей надо действовать твердо. Поэтому я решил зайти к нему завтра после школы и поговорить серьезно. Если он не захочет признаться матери и не вернется в школу по своей воле, то я пригрожу, что не буду больше врать Ольге Николаевне и не стану его выгораживать, потому что от этого для него получается только вред. Если он не поймет, что это для его же пользы, то пусть обижается на меня. Ничего! Я перетерплю, а потом он сам увидит, что я не мог поступить иначе, и мы снова подружимся с ним. Как только я это решил, у меня на душе стало легче, и мне сделалось стыдно, что я до сих пор ничего не сказал маме. Я тут же хотел встать и рассказать обо всем, но было поздно, и все давно уже спали.

Глава пятнадцатая

На другой день все вышло не так, как я ожидал. Я хотел после уроков зайти к Шишкину и в последний раз серьезно поговорить с ним. Но так как я всем говорил в школе, что Шишкин болен, то все наше звено решило навестить больного товарища. Я испугался и сейчас же после уроков помчался к Шишкину, чтоб предупредить его. Прибегаю к нему. Он увидел меня и говорит:

– Знаешь, я могу уже вверх ногами стоять! Нужно стать у стенки, перевернуться и держаться ногами за стенку.

– Некогда, – говорю, – сейчас вверх ногами стоять. Ложись скорее в постель.

– Зачем?

– Ну, ты ведь болен.

– Как – болен?

– Да я ведь всем говорил в школе, что ты болен. Сам ведь просил!

– Ну, просил!

– А теперь вот сейчас к тебе ребята придут.

– Да что ты!

Тут он моментально нырнул в постель, как был, в одежде, в ботинках, и накрылся одеялом.

– Что же мне говорить ребятам? – спрашивает.

– Что ж говорить? Говори, что болен. Больше говорить нечего.

Скоро пришли ребята. Они разделись в коридоре и вошли в комнату. Шишкин натянул одеяло до самого подбородка и с беспокойством поглядывал на ребят.

Ребята говорят:

– Здравствуй, Шишкин!

– Здравствуйте, ребята! – говорит он. А голос у него такой слабый-слабый! Ну прямо настоящий больной!

– Вот зашли тебя навестить, – сказал Юра.

– Спасибо, ребята, садитесь.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросил Ваня.

– Да так…

– Лежишь?

– Лежу вот.

– Скучно тебе небось лежать все время? – спрашивает Леня.

– Скучно.

– Ты один весь день?

– Один. Мама на работе. Тетя в училище.

– Мы теперь будем к тебе приходить почаще. Ты извини, что мы не приходили: думали – ты скоро выздоровеешь и сам придешь.

– Ничего, ребята, ко мне Витя каждый день приходит.

– Мы к тебе тоже будем каждый день приходить, хочешь? – предложил Слава.

– Хочу, – говорит Шишкин. Не мог же он сказать – не хочу!

– А что у тебя болит? – спросил Юра.

– Все болит: и руки и ноги…

– Что ты? И даже ноги?

– Да. И голова.

– И что? Все время болит?

– Нет, не всё. То пройдет, пройдет, а потом как заболит, заболит!

– У нас в квартире у одного мальчика тоже вот так все болело. У него ревматизм был, – сказал Вася Ерохин. – Может быть, и у тебя ревматизм?

– Может быть, – говорит Шишкин.

– А доктор что говорит? – спросил Ваня.

– Ну, что он говорит!.. Что ему говорить? Ну, высунь язык, говорит. Скажи «а», говорит.

– А какая болезнь, не говорит?

– Болезнь эта вот… как ее?.. Апендикокс.

– Что же это за болезнь такая – апендикокс?

– Сам не знаю, – пожал Шишкин плечами.

– А чем тебя лечат?

– Лекарством.

– Каким?

– Не знаю, как называется. Микстура.

– Горькая или сладкая?

– Горькая! – сказал Шишкин и скорчил такую физиономию, будто на самом деле микстуры попробовал.

– Когда я был больной, мне тоже микстуру давали. Ох, и горькую! Я не хотел пить, – сказал Дима Балакирев.

– Я тоже не хочу.

– Нет, ты лучше пей, скорей поправишься.

– Я и то пью.

– Это ничего, что горькая, – сказал Леня. – Ты выпей микстуры, а потом ложку сахару в рот.

– Хорошо.

– А об уроках не беспокойся. Вот начнешь поправляться, мы тебе будем уроки носить и помогать учиться. Ты нагонишь.

– Ничего, нагоню! – говорит Шишкин.

Тут я заметил, что из-под одеяла высовывается нога Шишкина в ботинке. Я испугался. Думаю: вдруг кто-нибудь из ребят заметит! Но ребята разговаривали с ним и не замечали ботинка. Я подошел потихоньку и накрыл одеялом ботинок.

– Ну, ребята, – говорю, – он пока еще слабый, так что вы не утомляйте его. Идите себе домой.

Ребята стали прощаться:

– Ну, до свиданья. Выздоравливай, поправляйся. Мы к тебе завтра зайдем.