Былины: Михайло Данилович
Поставить книжку к себе на полку
Как во славном-то во городе во Киеве,
У ласкова князя у Владимира
Заводилось пированьице, почестен пир.
А и все на пиру да напивалися,
А и все на честном да приедалися,
Да и все на честном ведь прирасхвастались:
А иной же-то хвастал широки́м двором,
А другой-от-то хвастал золотой казной ,
А другой-от-то хвастал добры́м конем,
Да другой-то хвастал силою могучею;
Только глупой-от ведь хвастал молодой женой.
И сидит мо́лодец, да он не пьет, не ест,
А не пьет да он не ест, да он не кушает,
И ничем же мо́лодец да ведь не хвастает,
И повесил молоде́ц да буйну голову —
Еще на́ имя Данила свет Игнатьевич.
Еще это князь Владимиру не показалося.
По середу кирпичному он запохаживал,
Да он белыма руками заразваживал,
Да он желтыма кудрями запотряхивал:
— А что же ты, Данилушка Игнатьевич,
А не пьешь, да ты не ешь, да ты не кушаешь,
И ничем же ты, Данило, ведь не хвастаешь?
Тогда стал тут Данило на резвы́ ноги,
Тогда кланялся Владимиру до сырой земли:
— Еще чем мне-ка, Владимир-князь, ведь хвастати?
Ни двора-то у меня широ́кого не было,
Золотой у меня казны ведь не случилося,
А и сила-та была ведь во мне ровная.
Ведь служил я у тебя да пятьдесят годов,
Да убил я тебе ведь пятьдесят царёв,
А мелкой силы убил — да той и смету нет.
Теперь отроду мне стало девяносто лет1:
Ты спусти-тко, спусти, Владимир, в монастырь прече́стные
Да во те ли спусти во кельи низкие,
Да спасти мне-ка, спасти да душу грешную!
А ответ держал Владимир-князь:
— Ой, нельзя, нельзя спустить тебя, Данилушко:
Еще не́кому делать ведь защиты всему Киеву.
И во вто́рой раз просил Данилушко Игнатьевич:
— Да спусти же ты, Владимир, в монастырь пречестные,
Да во те-то ты спусти во кельи низкие,
Да спасти мне-ка, спасти да душу грешную! —
Говорил же тут Данило да Игнатьевич:
— А и будет те ограда белокаменной,
Да и будет те защита всему Киеву:
Есть ведь у меня да сын Михайлушко.
И тогда́ пустил его Владимир в монастырь прече́стные,
Да во ты́и-то спустил во кельи низкие.
А узнали тут как те цари неверные,
Что во Киеве богатыри ушли в мона́стыри2.
Приходит тогда́ туда неверный царь,
Приносил ведь он книгу настольную3,
Еще требует, собака, поединщины.
Выходил Владимир-князь да на высоко крыльцо,
Да смотрел Владимир-князь да во все стороны:
У собаки ведь силы-то в чистом поли
Будто облако ходячее нагонено.
И тогда́ Владимир-князь зачал почестен пир,
Что на всех князей, на всех бояр,
Да на всех полени́ц-то удалыих,
Еще на весь-то народ да православныий.
Дак и все ведь на пиру-то напивалися,
Да и все ведь на честном да наедалися.
Говорил тогда Владимир-князь в перво́й нако́н:
— Уж вы ой еси, князи мои, бо́яра,
Да вы ой еси, поленицы да удалые,
Еще весь-то вы народ да православныий!
А и кто бы то ведь съездил да в чисто́ поле,
Да пересчи́тывать силы́ неве́рные?
А и в ту́ пору было, в то время́ —
Большой ведь хоронится за среднего,
Еще сре́дний-от хоронится за младшего,
А от младшого Владимиру ответу нет.
Говорил же ведь Владимир во второй након,
Да и говорил ведь он и во третий након.
А и в ту́ю пору́ было, во то время
Выходил тут доро́дный добрый мо́лодец
Из-за того стола ведь белодубова,
Еще на́ имя Михайло да Данилович.
Понизёшенько он Владимиру поклоняется
Помалёшеньку ко Владимиру подвигается:
—Ты пусти-тко, спусти, Владимир-князь, в чисто́ поле,
Пересчитывать-то ведь силы́ неверные.
А ответ таков держал ему Владимир-князь:
— Ой же ты, Михайло да Данилович,
А и ростом-то ведь ты же есть малешенек,
Да и разумом-то ты же есть глупёшенек;
Тебе от роду, Михайло, те двенадцать лет,
Потеряшь ты, брат Михайло, свою голову.
А и то ведь Михайлу да не показалося,
Еще скоро он пошел по се́реды кирпичные,
Широко отворял он двери на́ пяту,
Запирал он ты́и двери крепко-накрепко,
А двери-то на щепочки все рассыпа́лися,
Да и двери-то ведь те да покололися,
И вся эта палата зашаталася,
Да едва эта палата не разрушилась.
Еще скоро он пошел да на широкой двор,
Да скорее того пошел он к сво́ей матери.
Да седлал, да он уздал да лошадь добрую,
И поехал наш Михайло во чисто́ поле,
В чисто́ поле поехал, он раздумался,
Что я не съездил к свооему родителю,
Да не взял от его благословленья-то да полного.
Поворачивал добра́ коня ко мона́стырю пречѐстному,
Да ко тем ли да ко кельям низкиим,
А в ту́ю пору мать сыра́ земля да зазыбалася,
Старо старчище Данилище засовалося:
— А не мой ли ведь приехал да Михайлушко?
А куда, Михайло, едешь, куда путь держи́шь?
— Еду ведь я, ба́чка, да во чисто́ поле,
Пересчитывать-то ведь силы неверные.
Ответ держал старо старчище Данилище:
— Этая-то должность не твоя бы есть.
Не пустил бы я тебя да во чисто́ поле.
И тая заповедь положена тяжелая,
Да и застава положена великая4.
Тебе от роду, Михайло, те двенадцать лет;
Да потеряешь ты, Михайло, свою голову!
А и то ведь как Михайле да не показалося.
Скоро поворачивал добра́ коня в чисто́ поле;
И рыкал то старо старчище Данилище гласом громкиим:
— Стой-ко ты, Михайло, да удержи коня,
Да возьми-тко от меня благословленье полное.
А поедешь ты, Михайло, во́ чисто́ поле,
Выедешь ты на шеломя́ на окатисто,
А по-русскому, на гору да на высокую,
Да кричи-тко ты, Михайло, во́ всю голову,
Еще требуй-ко ты Бурушка косматого:
— Ай, который же служил ты мойму батюшки,
Послужи-тко ты теперь сыну Михайлушке!
Прибежит тут конь да ведь косматыи,
Стои́т он на горе да на высокия.
Да отмерь-ко ты, Михайлушко, как пять локоть5,
И копай-ко ты, Михайло, мать сыру землю́,
Да во сторону копай да ты во восточную:
А и тут сбруя да ведь богатырская.
Тогда выехал Михайло на шеломя́ окатисто,
Да крычал Михайло во всю голову,
Еще требовал он Бурушка косматого:
— Ай, который же служил ты мойму батюшке,
Поставить книжку к себе на полку